Стихи. С эстонского. Перевод и вступительная заметка Светлана Семененко
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2003
От переводчика
Калью Лепик — крупнейшая фигура эстонской поэзии изгнания. Родился он в поселке Коэру в Ярвамаа. Его дед был книготорговцем. Кроме того, он собирал фольклор, народную поэзию, сам писал стихи и даже издал сборник “Певец Ярвамаа”. Учился Калью Лепик в Тартуском коммерческом училище (1935—1939) и в Тартуской коммерческой гимназии (1939—1941). В 1940 году стал одним из учредителей молодежного литературного объединения “Туулисуи” (“Слово на ветру”). В 1942 году поступил в Тартуский университет, где стал изучать историю и археологию Северных стран, но в 1943 году был мобилизован в немецкую армию. В 1944 году бежал с острова Хийумаа в Швецию.
На чужбине, как вспоминает Лепик, ему пришлось сначала работать на кухне в больнице, затем на радиозаводе, куда он устроился вместе со своим другом поэтом Раймондом Кольком, потом типографским рабочим, бухгалтером, чиновником в статистическом бюро. С 1966-го по 1985 год Лепик работал заведующим Балтийским архивом.
Первый сборник стихов “Лицо в окне родного дома” Калью Лепик издал после окончания войны, в 1946 году. Его пришлось восстанавливать по памяти, потому что рукопись он сжег на берегу перед бегством.
Затем последовали сборники “Музыкант” (1948), “Нищие на папертях” (1949), “Морская бездна” (1951), “Сказка о стране Тигра” (1955), “Каменоломня” (1958),
“Ворон — певчая птица” (1961), “Желтые пустоши” (1965), “Мраморный беглец” (1968), “Кровавое поле” (1973) и т.д.
На родине в период “оттепели” вышел небольшой сборник избранных стихов Калью Лепика “Ты ель, я ольха” (1965). Затем последовали сборники “Песнь на гибель василька” (1990), “Ночная девушка” (1992) и “Рябиновый крест” (1997).
Выход сборника 1990 года был приурочен к 70-летию поэта. Составитель сборника П.-Э. Руммо в предисловии, отдавая должное новизне его поэтики, подчеркивает одну из главных особенностей его личности — способность быть и архаично-народным, и в высшей степени современным. Народность поэзии Лепика традиционна и совершенно необычна. Выбор реалий представляет собой как бы концентрат всего самого эстонского, начиная с типажей, обитателей сельской глухомани и городских окраин, кончая элементами пейзажа, явлениями природы, которые, часто повторяясь и перегруппировываясь, постепенно приобретают значение символа. То же можно сказать и об интонационном строе его стихов, где звучат то мужицкая деловитость, сдобренная грубоватым юмором, то полускрытая, полуподчеркнутая сентиментальность.
Персонажи стихов Лепика — сельский люд, сохранящий в себе, несмотря на разразившуюся катастрофу, свой быт, свое видение жизни. Однако этот быт теперь разгромлен и утрачен, поставлен на грань исчезновения. Народное начало — быт, язык — остается единственной надеждой на сохранение своего национального менталитета и предстает в поэзии в новой, более высокой степени обобщения.
Лепик все чаще прибегает в своих стихах к новым формам изобразительности, к ассоциативному стиху. Модернистские приемы легко и естественно сочетаются у него с народными, традиционными.
Изгнание эстонских поэтов, как отмечает П.-Э. Руммо, жизнь в чужих краях вместе с неизбежным вживанием в них — все это привнесло в эстонскую поэзию и новое качество, новые мотивы, новые углы зрения.
С. С.
* * *
Волосатые ноги
и грудь в шерсти у меня,
и потому обезьяной
кличет меня родня.
Голос - точно из бочки,
многим не по нутру,
когда заберусь под вечер
на гору
да как заору!
Но сердце мое свободно,
как птица средь бела дня.
И все-таки птицей
никто не зовет меня.
Два ворона
Ворон ворону не верит,
даром оба черные.
Этот каркает одно,
тот другое каркает:
тьму долой! Да будет свет!
Свет долой! Да будет тьма!
Даром оба черные,
одним миром мазаны.
Мать солдата
Раскатились яблоки
по пустому лугу.
С плачем журавли
потянулись к югу.
У окна, в платке,
тихая, седая,
все стоишь, с войны
сына поджидая.
Ветер листья гонит,
дождь в окно стучится.
Может, он сегодня
к ночи возвратится?
У окна, в платке,
тихая, седая…
Плачут журавли,
к югу улетая.
Музыкант
Деревня угомонилась,
стихли говор и плач,
и заиграл под березой
нищий один скрипач.
Жалобно пела скрипка,
сыростью день набряк.
Музыканту внимала
кучка бездомных бродяг.
Они стояли, босые,
под осенним дождем
и пели тягучую песню,
песню о доме родном.
Кому пойду пожалуюсь
Шли колеса по железу,
мчались, аж в глазах мелькало:
черные - от ярости,
белые - от жалости,
по пригоркам, по могилам.
Ели жалились, шумели,
горько соболезнуя.
Малое дитя в пеленках -
вон его из колыбели!
Деда - спать скорей отправить,
на тот свет, там много цвету:
черного - от ярости,
белого - от жалости,
там кресты стоят вповалку
на могилах безымянных.
Шли колеса по железу.
Кому пойду пожалуюсь,
как с бедою совладаю?
Этот - в теплом гнездышке.
У другого - клин непахан.
Третий - тот злорадствует:
ель - пускай себе лепечет,
дуб - пускай других дубасит.
Я же - как затеял пир,
так и буду праздновать.
Куда идешь, идущий?
1
Вот иду я, вот бреду,
путник, путаник, изгнанник,
встречь ли дня, навстречу ночи.
Весь в раздрыге, весь в раздрае.
Беглецу везде тупик.
2
Вот трава - растет себе,
а идет своей дорогой:
съест корова - молока даст,
мама молока нальет
мальчику в цветную кружку.
Ну а ты куда бредешь?
Встречь ли дня, навстречу ночи,
встречь заботе, встречь работе,
встречь святому воскресенью?
Ты куда идешь, идущий?
Вот и доски подоспели:
еловые в ельнике,
дубовые в дубровнике,
ольховые в елошнике.
А куда пойдут те доски?
Ох не в землю, ох не в дело…
По ком же звонит колокол?
3
Кочка думает о кочке.
Корова не думает.
Кочка думает о травке.
Травка думает о солнце.
Колокол не думает.
4
Колокол гудит. Звонарь
за веревку дергает.
Колокол, по ком звонишь?
Не по мертвым ты звонишь,
по вдове гудишь-рыдаешь.
Кто отлил тебя? Кто бил
молотом по наковальне?
Хоронили кузнеца.
Колокол не шелохнулся.
Кто звонарь?
И кто его
за веревку дергает?